Я едва добралась до прачечной после ночной смены, держа на руках спящую семимесячную дочку. Усталость навалилась, как бетонная плита, и я задремала, пока стиральная машина работала. Когда я проснулась, бельё было аккуратно сложено. Но то, что я увидела внутри машины, заставило мои руки дрожать.

Я работаю в аптеке, и на графике написано, что у меня дневная смена. Это та версия, которой я придерживаюсь, чтобы как-то пережить неделю. Правда, конечно, сложнее.

Когда кто-то из техников заболевает или не выходит на работу, я беру любые смены, какие предлагают — потому что только переработка не даёт детскому питанию и подгузникам попасть в категорию «может, на следующей неделе».

Моей дочке, Мие, семь с половиной месяцев. Она в том возрасте, когда пахнет тёплым молоком и солнцем, и её улыбка способна заставить меня забыть про стопку счетов на микроволновке.

Её отец ушёл в тот же день, когда я сказала, что беременна.

«Я не готов к такой жизни», — сказал он, словно отцовство было рубашкой, которая ему не по размеру. Я перестала ждать его сообщений где-то на втором триместре.

Теперь нас только трое: я, мама и Мия — против всего мира.

Мама присматривает за Мией, пока я на работе, и я стараюсь считать это чувством благодарности, а не виной. Ведь мама уже воспитала своих детей. Она не подписывалась на ночные кормления и смену подгузников в 61 год, но всё равно делает это без единого слова жалобы.

Мы живём в маленькой съёмной квартире на втором этаже старого дома. А стиральной машины у нас нет. Когда бельё накапливается, я тащу всё в прачечную на углу — ту самую, где мигает неоновая вывеска и липкий пол никогда не высыхает.

Тем утром я пришла домой после тяжёлой ночной смены. Глаза резало, тело болело, и я едва могла связать две мысли. Но стоило мне войти в квартиру, как я увидела, что корзина с бельём переполнена.

Я устало выдохнула.

— Похоже, идём в прачечную, малышка, — прошептала я Мие, дремавшей у меня на руках.

Мама спала после ночи, проведённой с внучкой, и я не хотела её будить. Она нуждалась в отдыхе не меньше, чем я.

Я одела Мию потеплее, запихнула всё грязное бельё в большую холщовую сумку и вышла в утреннюю прохладу.

Прачечная была почти пуста. Только гул машин и запах порошка. Там была лишь одна женщина лет пятидесяти, которая доставала одежду из сушилки. Увидев нас, она улыбнулась:

— Какая у вас красивая девочка.

— Спасибо, — ответила я.

Женщина собрала корзину и ушла. Мы остались вдвоём, я и Мия, под жужжанием люминесцентных ламп. Я загрузила всю нашу одежду в одну машину — у нас ведь немного вещей: мои рубашки, Миины бодики, полотенца и её любимое одеяльце со слониками. Засунула монеты, нажала кнопку и села на пластиковый стул у стены.

Мия зашевелилась и начала тихонько поскуливать — значит, ей было неудобно.

Я осторожно покачивала её, пока она снова не уснула. Но накрыть её нечем — всё было грязное.

Тогда я взяла тонкое пелёночное одеяльце с верхушки кучи, отряхнула как могла и завернула дочку.

Она устроилась у меня на груди, тёплая и мягкая, её дыхание касалось моей шеи. Голова наливалась свинцом.

«Просто на секундочку закрою глаза…» — подумала я.

И мир исчез.

Когда я очнулась, паника пронзила меня током. Солнце уже поднялось выше, лучи пробивались под другим углом. Я моргнула, пытаясь вспомнить, где я и сколько спала.

Мия всё так же мирно спала у меня на руках. Но что-то было не так.

Машины стояли тихо. Комната — пустая, только гул ламп. А рядом, на столе для складывания, лежало моё бельё. Всё. Аккуратно сложенное.

Я замерла. Мои рабочие рубашки — ровными стопками, Миины бодики — по цветам, полотенца — как в витрине магазина.

Кто-то сделал это, пока я спала.

Первой мыслью был страх: вдруг что-то украли? Вдруг трогали Мию?

Но всё было на месте. И Мия спала спокойно.

Тогда я заметила, что стиральная машина, которую я использовала, не пуста. За стеклом — что-то внутри. Но не бельё.

Я подошла ближе, колени дрожали. Открыла дверцу — и сердце замерло.

Внутри лежали подгузники, салфетки, две банки детского питания, плюшевый слоник и мягкое флисовое одеяло. Сверху — сложенный лист бумаги.

Я дрожащими руками развернула его.

«Для тебя и твоей малышки. — S.»

Я стояла, не в силах пошевелиться. Простые слова, аккуратным почерком.

Ком подступил к горлу, слёзы жгли глаза. Я огляделась — никого.

Я села обратно, держа записку, перечитывая снова и снова. Кто-то увидел, как мне тяжело, и решил помочь.

Когда я пришла домой, выложила всё на кровать. Мама вошла и ахнула.

— Есть ещё добрые люди на свете, — сказала она, голос дрожал.

Я прикрепила записку к холодильнику магнитом в виде подсолнуха. Каждый раз, глядя на неё, я вспоминала, что где-то там есть человек, которому не всё равно.

Через неделю я вернулась после очередной тяжёлой смены. Едва стояла на ногах. Но у двери стояла плетёная корзина — как для пикника.

Внутри были продукты: овсянка, бананы, детское питание, крекеры. И ещё одна записка, тем же почерком:

«Ты справляешься замечательно. Продолжай. — S.»

Я стояла в коридоре и одновременно смеялась и плакала. Кто этот человек? Как он узнал, где я живу? Как — что нам нужно?

Той ночью, когда Мия уснула, я написала ответ:

«Спасибо. Пожалуйста, скажи, кто ты. Я хочу поблагодарить тебя лично.»

Но дней пять под ковриком записка лежала нетронутая.

Пока однажды утром, возвращаясь с работы, я не увидела мужчину у ворот. Он переминался с ноги на ногу, словно не знал, уходить ли. Увидев меня, робко улыбнулся.

— Сара? — спросил он.

Лицо показалось знакомым. — Подожди… Шон?

Он кивнул. — Да. Из школы.

И всё вспомнилось. Шон — тихий парень с последней парты, над которым издевались. А я тогда сказала хулиганам, чтобы отстали.

Он почесал затылок, как в те времена:

— Это, наверное, странно звучит, но моя мама иногда ходит в ту прачечную рядом с твоим домом. Она живёт неподалёку. Пару недель назад она рассказала, что видела молодую женщину с ребёнком на руках — очень уставшую. Сначала не узнала, потом поняла, что это ты.

— Твоя мама? — выдохнула я. — Это была она в тот день?

Он кивнул.

— Да. Её зовут Лоррейн. Она сказала, что не могла перестать о тебе думать. Когда рассказала мне, я тоже не смог. Ты была единственной, кто тогда со мной разговаривал. Единственной, кто сказал, что я имею значение. Я просто хотел вернуть ту доброту, Сара. Пусть даже ты бы никогда не узнала, что это я.

Я крепче прижала Мию. — Шон, ты не должен был…

Он покачал головой. — Когда-то ты заступилась за меня, когда никто не хотел. Я это помню. Просто пришло время отплатить тем же.

Слёзы потекли сами собой.

После этого Шон стал иногда заходить — приносил подгузники, продукты или чинил что-то в квартире. Никогда ничего не просил взамен.

Мама называла его «дядя Эс», отчего он всегда смущался. Между нами не было романтики — только тихая, тёплая связь.

Через несколько месяцев начальник вызвал меня в кабинет: сказал, что переводит меня на стабильный график и повышает зарплату. Кто-то позвонил в аптеку и порекомендовал меня как надёжного и трудолюбивого сотрудника. Он не сказал, кто именно, но я и так знала.

Вернувшись домой, я посмотрела на записку на холодильнике — она чуть выцвела, но всё ещё читалась:

«Для тебя и твоей малышки. — S.»

Я улыбнулась сквозь слёзы, проведя пальцем по буквам.

Потому что иногда добро, которое ты когда-то подарил миру, возвращается к тебе — тихо, неожиданно, но обязательно.

Шон помог мне не только с бельём, едой или графиком. Он напомнил, что доброта не исчезает. Она просто ждёт своего часа, чтобы вернуться домой.